17 декабря 1830 года, «уже при последних издыханиях холеры», князя Петра Андреевича Вяземского навестил в Остафьеве А.С. Пушкин. Тот знаменательный зимний день, проведенный в оживленной беседе с поэтом, надолго запомнился и князю, и его домочадцам, включая десятилетнего сына Павлушу. Это и неудивительно: И.И. Пущин тоже запомнил на всю жизнь 11-е января 1825 года, проведенное у Пушкина в Михайловском. Таков был удивительный гений Пушкина, способный превращать один день, проведенный в задушевном разговоре с ним, в одно из самых ярких событий всей жизни для его собеседника…
Правда, чтобы беседа с поэтом стала фактом истории, пушкинский современник должен был не полениться и записать ее содержание, хотя бы в беглом эскизе, в свой дневник или оставить о ней мемуарное свидетельство для благодарных потомков.
Вяземский не поленился: по горячим следам посещения Пушкина он занес в свой дневник от 19 декабря: «Третьего дня был у нас Пушкин» с кратким перечислением, что из написанного Болдинской осенью прочел ему поэт в тиши остафьевского кабинета. Позднее, в 1867 году, в письме к П.И. Бартеневу Вяземский дополнил свои воспоминания новыми подробностями о том, что в ответ он сам прочел Пушкину, а в 1878 г., уже накануне своей смерти, об этой памятной встрече князь еще раз рассказал в своей «Автобиографии».
Опираясь на эти тексты, а также на воспоминания его сына Павла Петровича Вяземского, попробуем мысленно перенестись на два столетия назад и представить себе студеный зимний день, тонкой струйкой тянущийся ввысь дымок от крестьянских изб и вдруг – веселый звон колокольчика, вмиг нарушивший тишину заснеженных подмосковных полей и перелесков. Колокольчик все ближе и ближе – и вот уже сани миновали въездные ворота, пронеслись по плотине над уснувшим прудом и, обогнув круглый луг, подкатили к парадному крыльцу остафьевского дома, украшенному изысканным шестиколонным портиком коринфского ордера. «Пушкин, Пушкин приехал!» – и дом наполнился праздничным шумом, смехом, восклицаниями: вслед за Вяземским и его супругой, «прекраснейшей, добрейшей княгиней Верой», как говорил ценивший ее дружбу Пушкин, в парадную прихожую стремглав бежали дети князя. Их восторг от приезда Пушкина понятен, ведь стихотворения поэта «царили» в детских комнатах. По словам Павла Вяземского, «…каждое появление стихотворений Пушкина было событием и в нашем детском мире: каждая глава «Онегина», «Бахчисарайский фонтан», «Цыгане», ежегодные альманахи <…> растрепывались пуще любого учебника».
Пушкинский роман в стихах, выходивший по главам, внимательно прочитывался не только Петром Андреевичем, но и его сыном Павлушей – и, увы, не остался без нареканий мальчика, бывшего в возрасте 8 лет весьма строгим критиком. «Я у Павлуши нашел в тетради: “Критика на Евгения Онегина”, и по началу можно надеяться, что он нашим критикам не уступит, – серьезнейшим тоном сообщал Вяземский Пушкину в 1828 году о литературных занятиях мальчика. – Вот она: “И какой тут смысл: Заветный вензель О да Е”. В другом же месте он просто приводит твой стих: “Какие глупые места”. L’enfant promet [Ребенок много обещает (фр.).]. Булгарин и теперь был бы рад усыновить его “Пчеле”». Пушкин в письме от 1 сентября 1828 г. живо откликнулся на сообщение друга: «критика кн. Павла веселит меня, как прелестный цвет, обещающий со временем плоды. Попроси его переслать мне свои замечания; я буду на них отвечать непременно». И потом, в январском письме Вяземскому 1830 года, Пушкин вновь слал мальчику привет, шутливо добавляя: «Кланяюсь всем твоим и грозному моему критику Павлуше. Я было написал на него ругательную антикритику, слогом “Галатеи” – взяв в эпиграф Павлуша медный лоб приличное названье! – собирался ему послать, не знаю, куда дел».
Но шутки в сторону: в Остафьеве в пушкинский приезд действительно обсуждался «Евгений Онегин». «Он много написал в деревне, – отметил князь Вяземский о Пушкине в своей дневниковой записи, – привел в порядок 8-ю и 9-ю главу «Онегина», ею и кончает; из 10-й, предполагаемой, читал мне строфы о 1812 годе и следующих – славная хроника».
Остановимся подробнее на этой записи Вяземского и попробуем ее прокомментировать: она далеко не так проста, как это может показаться на первый взгляд неискушенному читателю.
«… привел в порядок 8-ю и 9-ю главу «Онегина», ею и кончает» – эти строки свидетельствует нам об одном из этапов размышлений Пушкина над «далью свободного романа» – сюжетным построением «Евгения Онегина». Опираясь на разыскания пушкиноведов, можно предположить, что Пушкин в Остафьеве рассказал Вяземскому о том варианте «Евгения Онегина», который предполагал девять глав, а не восемь, как в привычном для нас виде романа. К сожалению, роман в девяти главах не удалось провести через николаевскую цензуру (или, возможно, собственную автоцензуру Пушкина, обострившуюся в год холерных бунтов и польского восстания). Опираясь на составленный Пушкиным 26 сентября 1830 года в Болдине план-оглавление романа, можно предположить, что предпоследняя глава, которую Вяземский назвал восьмой, была глава «Странствие», объяснявшая отсутствие главного героя в течение трех с половиной лет – между убийством на дуэли Ленского и возвращением Онегина в Петербург, глава, насыщенная политическими мотивами. Насколько она была законченной – открытый вопрос в пушкиноведении. Слова Вяземского «привел в порядок 8-ю и 9-ю главу “Онегина”» говорят о том, что глава была написана и отделана Пушкиным, однако сохранившиеся рукописи не позволяют это подтвердить. В силу цензурных причин отказавшись от нее, Пушкин в 1831 году был вынужден переработать последнюю, девятую главу – отныне ставшую восьмой, а уцелевшие части из «Странствия» опубликовать под названием «Отрывки из путешествия Онегина» с предисловием: «Автор чистосердечно признается, что он выпустил из своего романа целую главу, в коей было путешествие Онегина по России. <…> Автор <…> решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики. Некоторые отрывки были напечатаны; мы здесь их помещаем, присовокупив к ним еще несколько строф».
Остановимся и на еще одной загадке – отрывках из сожженной Пушкиным десятой главы романа, которая, очевидно, сюжетно переплеталась с путешествием Онегина. Полного текста этой главы никто не видел, скорее всего, его и не существовало, а расшифрованные пушкиноведами сохранившиеся фрагменты совпадают с показаниями современников, которые слышали из уст самого Пушкина чтение отрывков из этой главы. Среди этих современников были А.И. Тургенев и П.А. Вяземский, и их свидетельства крайне важны. Вяземский, услышавший отрывки из десятой главы в Остафьеве, говорит о ней так: «из 10-й, предполагаемой, читал мне строфы о 1812 годе и следующих – славная хроника».
Вяземский довольно точно назвал отрывки из десятой главы «Евгения Онегина» «хроникой». Действительно, они описывали панораму политической жизни России и Европы первой четверти XIX века – правление Александра I, которому Пушкин дал злую сатирическую оценку («Властитель слабый и лукавый, // Плешивый щеголь, враг труда, // Нечаянно пригретый славой»), затем Отечественную войну («строфы о 1812 годе») и, наконец, самое крамольное:
Витийством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи.
Вяземский по памяти процитировал в своем дневнике «у вдохновенного Никиты, у осторожного Ильи» – речь шла о декабристах. Никита – это Никита Муравьев, член Союза Спасения, Союза Благоденствия и Северного общества, автор «Конституции», товарищ по литературному обществу «Арзамас» и Пушкина, и Вяземского. Осторожный Илья – это Илья Долгоруков, тоже весьма видный член Союза Благоденствия. Получается, что в свой приезд в Остафьево 17 декабря 1830 года Пушкин, несмотря на обилие написанного им болдинской осенью, посчитал важным прочесть Вяземскому строфы о декабристах, рассчитывая, что друг его поймет. Помимо упомянутых в дневниковой записи князя участников тайных обществ, в отрывках из десятой главы звучали имена декабристов Михаила Лунина, Ивана Якушкина, Николая Тургенева – это все круг знакомых Вяземского, в общении с которыми прошли лучшие годы его молодости. Мы не будем сейчас подробно развивать тему «Вяземский и декабристы», тем более что по ней написано много замечательных исследований (работы С.Н. Дурылина, Ю.М. Лотмана, М.И. Гиллельсона, из современных авторов – П.В. Акульшина и В.В. Бондаренко), ограничимся лишь емкими словами С.Н. Дурылина: «В суждении об идеях <…> декабризма Вяземский оставался всегда «либералистом» «дней Александровых прекрасного начала»; в суждении о деле декабристов он был всегда скептик и политический невер; в отношении к людям декабря – он всегда был их другом; что означало уже недружелюбие к их судьям и палачам».
Помимо обсуждения «Евгения Онегина» Пушкин рассказал Вяземскому о других своих творениях, созданных плодотворной Болдинской осенью. Вяземский записал о них в дневнике так: Пушкин «написал несколько повестей в прозе [«Повести Белкина» – Т.Е.], полемических статей, драматических сцен в стихах: Дон-Жуана, Моцарта и Сальери [«Маленькие трагедии» – Т.Е.]».
Особенно и князю Вяземскому, и даже десятилетнему Павлуше запомнилось чтение Пушкиным «Моей родословной», дополненной эпиграммой на Ф.В. Булгарина. Князь записал в дневнике, что Пушкин прочел ему «куплеты Я мещанин, я мещанин, эпиграмму на Булгарина за “Арапа”», а Павлуша, несмотря на свой юный возраст, запомнил, как поэт «во время вечернего чая расхаживал по комнате, не то плавая, не то как будто катаясь на коньках и, потирая руки, декламировал, сильно напирая на: “Я мещанин, я мещанин”, “я просто русский мещанин”. С особенным наслаждением Пушкин прочел врезавшиеся в мою память четыре стиха:
Не торговал мой дед блинами,
В князья не прыгал из хохлов,
Не ваксил царских сапогов,
Не пел на крылосах с дьячками».
Павел Вяземский привел строки Пушкина не совсем точно, по памяти, но главный их сатирический посыл уловил верно. А посыл этот был связан с борьбой Пушкина и Вяземского против Ф. Булгарина и Н. Полевого, обвинявших поэтов и их друзей, сотрудников дельвиговской «Литературной газеты», в «литературном аристократизме». В частности, поводом к написанию Пушкиным «Моей родословной» послужила ехидная заметка Булгарина «Второе письмо из Карлова на Каменный остров», в которой он нападал на поэта и его прадеда А.П. Ганнибала. В литературной войне с Пушкиным Булгарин, предприимчивый журналист и по совместительству правительственный агент, не брезговал пользоваться самыми грязными приемами. К тому же он набил руку писать по вкусу, а главное, по плечу широкой публике, не желавшей отягчать себя серьезным чтением. Именно Булгарин сформулировал немудреные правила, которым должен следовать журналист, желающий снискать себе большую аудиторию читателей: «Большинство публики любит легкое», «Помните, что заглавие иногда, и даже часто, заменяет дело», «Публика наша любит только тогда политику, когда в политике таскают друг друга за волосы и бьют по рылу!» Увы, явление Булгарина знаменовало собой коммерциализацию словесности и журналистики, когда в погоне за прибылью приходилось угождать низменным вкусам обывателей. Под прикрытием мнимого демократизма и солидарности с читающей публикой Булгарин представлял сотрудников «Литературной газеты» – князя Вяземского, барона Дельвига и гордящегося своим 600-летним дворянством Пушкина – чуть ли не как аристократов-заговорщиков.
Опытный полемист, князь Вяземский в статье «Объяснение некоторых современных вопросов литературных» давал ответ: «У нас можно определить две главные партии, два главных духа, если непременно хотят внести междоусобие в домашний круг литературы нашей. <…> К первому разряду принадлежат литераторы с талантом, к другому литераторы «бесталанные». Мудрено ли, что люди, возвышенные мыслями и чувствами своими, сближаются единомыслием и сочувствием?» Что же касается дворянства, то Вяземский справедливо указывал, что в России «высший класс есть и образованнейший», что первоклассные писатели наши были дворянами, что дворяне «по рождению своему, по обстоятельствам, по образованию, полученному от европейского и утонченного воспитания, стоят на высшей степени русского просвещения, а вместе с тем и на высшей степени русского общежития». Конечно, соглашался Вяземский, многое зависит от самого человека: «есть и дворяне, которые дворяне по одной грамоте, и купцы, которые купцы по одной гильдии» (это был намек на Н.А. Полевого, тоже выступавшего против «аристократов» и числившегося в купеческом сословии), но попрекать писателя его аристократическим происхождением – безграмотно и неприлично.
Пушкин был в целом согласен с позицией Вяземского, но в защите старинного дворянства он видел еще и уважение к прошлому страны, а также формирование чувства собственного достоинства и свободолюбия. Старинное, столбовое дворянство, к которому принадлежал поэт, было носителем чести, в отличие от подлого ласкательства фаворитов и временщиков, выбившихся наверх благодаря «случаю». Именно о них шла речь в так запомнившихся Павлуше пушкинских строках:
– не торговал мой дед блинами – это был намек на А.Д. Меншикова, правнук которого, А.С. Меншиков был другом Николая I и членом Госсовета;
– ваксил царские сапоги камердинер императора Павла П.П. Кутайсов, а сын его в пушкинское время был сенатором;
– пел с придворными дьячками фаворит императрицы Елизаветы Петровны А.Г. Разумовский, а племянник его А.К. Разумовский был министром просвещения в пору юности Пушкина;
– прыгнул из хохлов в князья А.А. Безбородко;
–беглым солдатом австрийских пудреных дружин был дед П.А. Клейнмихеля – государственного деятеля, снискавшего особое расположение императоров Александра I и Николая I за управление военными поселениями.
На фоне этих господ что мог сказать о себе Пушкин, который вел древний «род свой от прусского выходца Радши или Рачи (мужа честна, как говорит летописец, т.е. знатного, благородного), выехавшего в Россию во времена княжества св. Александра Ярославича Невского»? Только то, что он декламировал в Остафьеве, расхаживая по комнате во время вечернего чая:
Понятна мне времен превратность,
Не прекословлю, право, ей:
У нас нова рожденьем знатность,
И чем новее, тем знатней.
Родов дряхлеющих обломок
(И по несчастью, не один),
Бояр старинных я потомок;
Я, братцы, мелкий мещанин.
Петр Андреевич Вяземский, в свою очередь, тоже рассказал Пушкину о плодах своих литературных трудов на холерном карантине. «Я прочел ему несколько глав труда своего [имеется в виду «Фонвизин» – Т.Е.], – вспоминал князь в письме к П.И. Бартеневу. – Главою о театре был он очень доволен. Но бранил меня за то, что я излишне хвалю французских энциклопедистов»: «между прочим находил он, что я слишком живо нападаю на Фон-Визина за мнения его о французах и слишком горячо отстаиваю французских писателей. При всей просвещенной независимости ума Пушкина, в нем иногда пробивалась патриотическая щекотливость и ревность в отношении суда его над чужестранными писателями».
Что же, дружба предполагает не только единомыслие в главных вопросах, но и разногласия, и споры, порой весьма горячие. Кстати, у нас есть возможность их реконструировать. В 1968 году вышла книга выдающихся советских литературоведов В.Э. Вацуро и М.И. Гиллельсона «Новонайденный автограф Пушкина: Заметки на рукописи книги П.А. Вяземского “Биографические и литературные записки о Денисе Ивановиче Фонвизине”». Эта рукопись представляет собой вторую редакцию «Фонвизина», и любопытна она тем, что сохранила на полях пушкинские замечания. Хотя они были сделаны в 1832 г., но хорошо отражают содержание тех споров, которые возникли у Пушкина с Вяземским в Остафьеве в декабре 1830 года при чтении шестой главы «Фонвизина».
Так, излагая содержание писем Фонвизина о Вольтере, Вяземский делал неодобрительный комментарий о драматурге: «Крики упоенной публики в театре: vive Voltaire! кажутся ему неблагопристойными, и вместо того, чтобы в лице его участвовать в торжестве, приносящем честь всем авторским заслугам, он, как будто чуждый сим заслугам, дивится, что народ может гордиться своим писателем и приносить ему дань удивления и любви». Защищая Фонвизина, Пушкин написал на полях рукописи: «Описание Вольтерова торжества в Ф. В. превосходно и есть исторический документ. О Вольтере Ф. В. везде отзывается не только с уважением, но и с явной симпатией».
Вяземский привел также нелестный отзыв Фонвизина о внешности известного французского ученого и философа-энциклопедиста Д’Аламбера («премерзкая фигура» и «преподлинькая физиогномия») и справедливо заметил, что вряд ли такой отзыв уместен в устах литератора. Пушкин опять вступился за Фонвизина, написав на полях рукописи: «Отзыв очень любопытный и вовсе не оскорбительный. – Даламб. и Кондорсет имели подлинькую наружность. Первый был известен своим буфонством».
Защищая нравы французов эпохи Людовика XVI от нападок на них Фонвизина, Вяземский в подкрепление своей позиции сослался на мнение другого известного современника – английского ученого и историка Эдварда Гиббона: «Мнение Гиббона о французах, мнение, которое нельзя приписывать ни пристрастию, ни легкомыслию, достойно быть здесь упомянуто; тем более дорожу им, что оно служит мне опорою в обвинениях моих на Фон-Визина», – написал князь и получил на полях от Пушкина: «Сам ты Гиббон».
Отстаивая доброе имя французских философов-энциклопедистов, Вяземский с возмущением писал, что «Даламберта, Дидерота, Мармонтеля описывает он [Фонвизин] шарлатанами, обманывающими народ за деньги, таскающимися по передним вельмож для испрашивания милостыни...». Пушкин подчеркнул слова «таскающимися по передним вельмож» и на полях поставил значок NB. Для него, как и для Вяземского, личная честь и достоинство литератора были превыше всего: «независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы».
Приведенные здесь некоторые примеры полемики Пушкина и Вяземского (а следует заметить, что именно в 1830-1832 годы она приняла наиболее острый характер в связи с разным отношением поэтов к польскому восстанию) призваны показать, что палитра их взаимоотношений отнюдь не была монохромной. Их связывала взыскательная дружба гения и таланта, двух ярких индивидуальностей, остроумно и независимо мыслящих людей, которые были не прочь при встрече поспорить друг с другом. «Он слушал меня с живым сочувствием приятеля и судил о труде моем с авторитетом писателя опытного и критика меткого, строгого и светлого, – вспоминал впоследствии Вяземский о беседе с Пушкиным. – Вообще более хвалил он, нежели критиковал. <…> Как бы то ни было, день, проведенный у меня Пушкиным, был для меня праздничным днем. Скромный работник, получил я от мастера-хозяина одобрение, то есть лучшую награду за свой труд».
Через две с половиной недели, 4 января 1831 года, Пушкин вновь приехал в гостеприимное Остафьево праздновать Святки. В тот день в усадьбе собралось много гостей, было шумно и весело: «У нас был уголок Москвы, но он был бы еще краснее тобою, – сообщал Вяземский А.Я. Булгакову. – Был Денис Давыдов, [Н.П.]Трубецкой, Пушкин, [Н.А.]Муханов, Четвертинские [князь Б.А. Святополк-Четвертинский с супругой Надеждой Федоровной – родной сестрой Веры Федоровны Вяземской – Т.А.]; к вечеру съехались соседки, запиликала пьяная скрипка, и пошел бал балом. Только мазурку я не позволил танцевать: c’est une danse séditieuse [это мятежный танец – фр.]» Можно себе представить, как рассмеялись все гости, когда князь Вяземский с важным видом запретил мазурку, намекая на ее польское происхождение. Да, польское восстание тогда было у всех на слуху: Пушкин разговорился с Вяземским о судьбе великого князя Константина Павловича, наместника в Польше: «Еще так молод и дважды вдов – потерял империю и королевство», – сострил о нем Пушкин.
Это был последний приезд Пушкина в Остафьево, но память о великом поэте в усадьбе жила всегда. В рабочем кабинете Н.М. Карамзина вместе с мемориальными вещами историка были размещены и пушкинские реликвии: его рабочий стол, жилет из черного сукна, простреленный на дуэли Дантесом, камышовая трость, портрет В.А. Жуковского, подаренный в 1820 г. Пушкину с надписью «Победителю-ученику от побежденного учителя», деревянный ящик с пятью щепами, собранными Вяземским и Пушкиным в Петропавловской крепости на месте казни декабристов. В 1899 году, отмечая в усадьбе Пушкинский юбилей, граф С.Д. Шереметев сказал, что «Остафьеву суждено было <…> явить себя средоточием неподдельных пушкинских преданий…». В бережном сохранении этих преданий заключается один из секретов очарования усадьбы «Остафьево» для всех, кому дорого имя Пушкина.
Автор: Т.А. Егерева, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник
Общий список источников и литературы, использованных при написании серии очерков «Князь Вяземский на “удалёнке”»
Источники:
1. Бенкендорф А.Х. Император Николай I в 1828 – 1831 годах // Николай Первый. Молодые годы. Воспоминания. Дневники. Письма. Кн.1. СПб., 2008.
2. Булгаков А.Я. Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827-1834 гг. / А.Я. Булгаков. М., 2010.
3. Вяземский П.А. Автобиографическое введение // Полное собрание сочинений. Т. 1. СПб., 1878. С. I-LX.
4. Вяземский П.А. Записные книжки. М., 2017.
5. Вяземский П.А. О злоупотреблении слов // Полное собрание сочинений. Т. 1. СПб., 1878. С. 270-281.
6. Вяземский П.А. Осень 1830 года // Полное собрание сочинений. Т. 4. СПб., 1880. С. 96-99.
7. Вяземский П.А. Фонвизин // Полное собрание сочинений. Т. 5. СПб., 1880.
8. Вяземский П.А. О московских праздниках по поводу мануфактурной выставки, бывшей в Москве // Вяземский П.А. Избранное / П.А. Вяземский [сост., автор вступ. ст. и коммент. П.В. Акульшин]. М., 2010. С. 148-149.
9. Вяземский П.А. Объяснение некоторых современных вопросов литературных // Вяземский П.А. Избранное / П.А. Вяземский [сост., автор вступ. ст. и коммент. П.В. Акульшин]. М., 2010. С. 134-141.
10. Герцен А.И. Былое и думы. М., 2003.
11. Дмитриев М.А. Главы из воспоминаний моей жизни / Подготовка текста и примеч. К.Г. Боленко, Е.Э. Ляминой и Т.Ф. Нешумовой. Вступ. ст. К.Г. Боленко и Е.Э. Ляминой. М., 1998.
12. Костенецкий Я.И. Воспоминания из моей студенческой жизни // Русский Архив. 1887. № 3.
13. Письма М.П. Погодина к С.П. Шевыреву 1830-1833 // Русский Архив. 1882. № 6.
14. Письма П.А. Вяземского к А.Я. Булгакову // Русский Архив. 1879. № 5.
15. Письма П.А. Вяземского к И.И. Дмитриеву // Русский Архив. 1868. № 4-5.
16. Толстой М.В. Мои воспоминания // Русский Архив. 1881. № 2.
Литература:
1. Бондаренко В.В. Вяземский / Вячеслав Бондаренко. 2-е изд., испр. и доп. М., 2014.
2. Вацуро В.Э., Гиллельсон М.И. Новонайденный автограф Пушкина: Заметки на рукописи книги П.А. Вяземского “Биографические и литературные записки о Денисе Ивановиче Фонвизине”. М., 1968.
3. Гиллельсон М.И. П.А. Вяземский: Жизнь и творчество. Л., 1969.
4. Гиппиус В. Пушкин в борьбе с Булгариным в 1830-1831 гг // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии / АН СССР. Ин-т литературы. М.; Л., 1941. [Вып.] 6. С. 235-255.
5. Дьяконов И.М. Об истории замысла «Евгения Онегина» // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). Л., 1982. Т. 10. С. 70-105.
6. Ивинский Д.П. Князь П.А. Вяземский и А.С. Пушкин. Очерк истории личных и творческих отношений. М., 1994.
7. Карнишина Л.М. Владельцы и гости усадеб Остафьево и Михайловское. Сб.ст. Остафьево, 2017.
8. Кутанов Н. [Дурылин С.Н.] Декабрист без декабря // Декабристы и их время. М., 1932. Т. 2. С. 201-290.
9. Лотман Ю.М. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя // Лотман Ю.М. Пушкин. СПб., 1995.
10. Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий // Лотман Ю.М. Пушкин. СПб., 1995.
11. Лотман Ю.М. П.А. Вяземский и движение декабристов // Лотман Ю.М. О русской литературе. СПб., 2012. С. 413-524.
12. Ляшенко Л.М. Николай I. Случайный император. М., 2013.
13. Немзер А. «Евгений Онегин» и творческая эволюция Пушкина // Волга. Саратов, 1999. № 6. С. 3-16.
14. Перельмутер В.Г. «Звезда разрозненной плеяды!..»: Жизнь поэта Вяземского, прочитанная в его стихах и прозе, а также в записках и письмах его современников и друзей. М., 1993.
15. Цявловская Т.Г. Примечания к стихотворениям Пушкина 1823-1836 гг. // Пушкин А.С. Собр. соч. в 10 томах. Т. 2. М., 1959. С.659-782.
16. Цявловский М.А. Заметки о Пушкине // Звенья. Т.6. М., 1936. С.148-155.